Неточные совпадения
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с
знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее
странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
— Кто еще у графини? Француз? — спросил Степан Аркадьич швейцара, оглядывая
знакомое пальто Алексея Александровича и
странное, наивное пальто с застежками.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена самым, повидимому, простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось
странным. Разговорившись об общих петербургских
знакомых, Анна быстро встала.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не была привычная работа мысли, автоматически соединяющей слова в
знакомые фразы, это было нарастание очень
странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв, слово...
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я так и думала: наверно — ждет! Скорей, — идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и, кажется,
знакомый. Не спит, сейчас высунулся в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что
странная, горьковато холодная радость растет в нем.
Явилась мысль очень
странная и даже обидная: всюду на пути его расставлены
знакомые люди, расставлены как бы для того, чтоб следить: куда он идет? Ветер сбросил с крыши на голову жандарма кучу снега, снег попал за ворот Клима Ивановича, набился в ботики. Фасад двухэтажного деревянного дома дымился белым дымом, в нем что-то выло, скрипело.
Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но с
странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный,
знакомый, но в Германии редкий запах.
В одном из
знакомых нам домов была молодая девушка, с которой я скоро подружился,
странный случай сблизил нас.
Дальнейшие наши отношения были мирные, хотя и довольно холодные, но я до сих пор помню эту
странную вспышку искусственной жалости под влиянием томительного безделья на раскаленном и до скуки
знакомом дворе…
Мы приближались к цели; чувствовалась по
знакомым признакам близость Гарного Луга, и, вместе с радостью, какой-то еще клубок
странных ощущений катился за нами в пыльной сумеречной мгле.
Позже, когда мне пришлось записывать все эти
странные происшествия, я порылся в памяти, в книгах — и теперь я, конечно, понимаю: это было состояние временной смерти,
знакомое древним и — сколько я знаю — совершенно неизвестное у нас.
Знакомо ли вам это
странное состояние? Ночью вы проснулись, раскрыли глаза в черноту и вдруг чувствуете — заблудились, и скорее, скорее начинаете ощупывать кругом, искать что-нибудь
знакомое и твердое — стену, лампочку, стул. Именно так я ощупывал, искал в Единой Государственной Газете — скорее, скорее — и вот...
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось
знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы.
Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Везде перед глазами у Передонова ходили карточные фигуры, как живые — короли, крали, хлапы. Ходили даже мелкие карты. Это — люди со светлыми пуговицами: гимназисты, городовые. Туз — толстый, с выпяченным пузом, почти одно только пузо. Иногда карты обращались в людей
знакомых. Смешивались живые люди и эти
странные оборотни.
По ночам уходил в поле и слушал там жалобный шелест иссохших трав, шорох голодных мышей, тревожное стрекотание кузнечиков —
странный, отовсюду текущий, сухой шум, точно слабые вздохи задыхавшейся земли; ходил и думал двумя словами, издавна
знакомыми ему...
Полчаса пролежала она неподвижно; сквозь ее пальцы на подушку лились слезы. Она вдруг приподнялась и села: что-то
странное совершалось в ней: лицо ее изменилось, влажные глаза сами собой высохли и заблестели, брови надвинулись, губы сжались. Прошло еще полчаса. Елена в последний раз приникла ухом: не долетит ли до нее
знакомый голос? — встала, надела шляпу, перчатки, накинула мантилью на плечи и, незаметно выскользнув из дома, пошла проворными шагами по дороге, ведущей к квартире Берсенева.
Во всяком случае, это так меня встревожило, что я отправился за разъяснениями к одному
знакомому почтовому чиновнику и, знаете ли, какой
странный ответ от него получил?"
Мне рассказывали незадолго перед тем, что горничная у моих
знакомых, обтирая окна снаружи, упала с третьего этажа. По
странной случайности, она стала прямо на ноги и даже пошла сама в дом, На вопрос, что с ней, она спокойно отвечала: «ничего решительно». Но к вечеру она умерла: оказалось, что-то оборвалось у нее внутри.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее матери держится очень
странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо
знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
И вот я живу в
странной, веселой трущобе — «Марусовке», вероятно,
знакомой не одному поколению казанских студентов.
Но весь интерес сосредоточился наконец на одном
странном человеке, каком-то очень ему когда-то близком и
знакомом, который уже умер, а теперь почему-то вдруг тоже вошел к нему.
И никто не заметил, когда это случилось, в тот же день, или немного раньше, или немного позже — с губернатором произошла
странная и решительная перемена, давшая новый образ на месте
знакомого и привычного человека.
А какое
странное отношение к моему поступку явилось у многих
знакомых! «Ну, юродивый! Лезет, сам не зная чего!» Как могли они говорить это? Как вяжутся такие слова с их представлениями о геройстве, любви к родине и прочих таких вещах? Ведь в их глазах я представлял все эти доблести. И тем не менее — я «юродивый».
— Но согласитесь, мое проживание у вас может казаться весьма
странным… Оно не может же остаться тайною для всех. Ваша прислуга… наконец, кто-нибудь из ваших
знакомых как и чем они могут объяснить себе мое
странное присутствие в вашем доме?
Мне рассказывала одна моя
знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе, животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала животных, ее охватил непередаваемый,
странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною жизнью.
Стояла середина сентября. День был тихий, облачный и жаркий. На горизонте со всех сторон неподвижно синели тучи, в воздухе томило. Сергей с утра выглядел
странным. В глазах был необычайный, уже
знакомый Токареву блеск, он дышал тяжело, смотрел угрюмо и с отвращением.
И тут я сообразил, что вообще много я забываю, что я стал страшно рассеян и путаю
знакомые лица, что даже в простом разговоре я теряю слова, а иногда, и зная слово, не могу никак понять его значения. Мне ясно представился теперешний мой день: какой-то
странный, короткий, обрубленный, как мои ноги, с пустыми, загадочными местами — длинными часами потери сознания или бесчувствия.
В этих рассказах о еще теплых трупах и бесцельных убийствах солдат звучало что-то
странное и
знакомое, чувствовались за кулисами чьи-то предательские, кровавые руки.
«Хоть это все
странным может показаться многим из моих
знакомых, — думал Делесов, — но ведь так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущу его.
Не был доволен и счастлив другой граф и претендент на руку княжны Полторацкой — граф Иосиф Янович Свянторжецкий. У них во время свиданий наедине установились какие-то
странные, полутоварищеские, полудружеские, отношения. Княжна болтала с ним обо всем, не исключая своих побед и увлечений. Она делала вид, что вычеркнула его совершенно из числа ее поклонников. Он был для нее добрый
знакомый, товарищ ее детства и… только.
— Вы не поверите, — говорила Глафира Петровна, — как она меня растрогала сознанием в своем, более чем
странном, поведении, которое и дало повод злым людям рассказывать о ней всевозможного рода небывальщицы и заклеймить ее прозвищами… Без родных и
знакомых ее одолевала такая скука, что она готова была разбить себе голову… Теперь Глебушка положительно возродил ее.
Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой, и в описываемое нами время мор был в самом разгаре. Жители столицы впали в совершенное уныние и заперлись в своих домах, сам главнокомандующий граф Салтыков,
знакомый наш по Семилетней войне, бежал из Москвы в свою деревню. На опустелых, как бы покинутых жителями улицах там и сям валялись не убранные еще «мортусами» — как назывались эти
странные люди в смоляных одеждах — трупы.
Княжна давала ему к этому повод своим
странным поведением. Накануне, на свиданье с ним наедине, в ее будуаре, пылкая и ласковая, доводящая его выражением своих чувств до положительного восторга, она на другой день у себя в гостиной или в доме их общих
знакомых почти не обращала на него внимания, явно кокетничала с другими и в особенности с графом Петром Игнатьевичем Свиридовым.
Вилларский был женатый, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своею теперь постоянно тихою, радостною насмешкой, любовался на это
странное, столь
знакомое ему явление.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, — все были в мундирах, кто в Екатерининских, кто в Павловских, кто в новых Александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что-то
странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и
знакомым лицам.
Невестка была тихое, кроткое существо, безропотно покорявшаяся мужу, но чудачка, как ее называли (некоторые считали ее даже дурочкой), хотя и хорошенькая, всегда растрепанная, неряшливо, небрежно одетая, всегда рассеянная и с самыми
странными, неподходящими к предводительше, неаристократическими мыслями, которые она вдруг выражала к удивлению всех, и
знакомых и мужа.